Я вас поздравляю-пенсия.(Новый законопроект) 

Давайте посмотрим совсем немного назад — какие изменения произошли с бывшим советским обществом? Скажут: да, они огромны, ну и что?! Однако в россыпи новых событий и «черт» можно выделить доминирующую, основополагающую черту. Она в том, что теперь по отношению к простому народу, к тому самому большинству (и даже некогда «гегемону») — да и ко всему, что не «Я» — стало можно всё.

Вот придумали обобрать нищих, заодно поуменьшив людишек (дело приветствуемое, заметим, лукаво называемое «устойчивым развитием»), то есть реально уморить беднейшую часть населения псевдореформой — людоедство, беспредел цинизма, всем видная голимая ложь с экранов — и что? Да ничего, вы ведь хотели капитализма! Вот и глумится пригребшая к нему вовремя «элита». Вот он и пришел, не «шведский» или «американский» на выбор, как соблазняли когда-то чрезмерно доверчивого советского человека, а тот финальный вариант капитализма, который, оставшись один на мировой площадке, может себе позволить ничего не стесняться и «открыть личико». Нет ведь уже ничего, что бы его сдерживало. Нет никакой конкуренции двух систем, нет людей и партий, которые стали бы поворачивать назад и реконструировать прежнее. Иных уж нет, а те далече... Да и насчет способности населения отстаивать свои права — большие сомнения. Зато есть вдруг появившееся право на господство и беззастенчивые разговоры «норковых» про мух и анчоусов, про введение избирательного ценза для бюджетников и прочих «недолюдей». Много чего есть нового. Это — климат, в котором произошло то, что произошло. А без него ничего бы и не было.

В общем-то, всё это не ново и подготавливалось все 25 лет с того памятного октября 1993-го. И мы хорошо помним, как тогдашний «президент всех россиян» Ельцин произносил в телефон страшную по своей разоблачительности уточняющую фразу: «А наших, наших сколько?». Разделение на «наших» и остальных началось именно тогда, при пересчете жертв Черного октября.

К новому климату постепенно привыкали, как к неизбежному глобальному похолоданию. Или как пресловутая лягушка к постепенному потеплению воды в кастрюльке. Только вот глобальное похолодание на планете — процесс долгий и не очень ощутимый, а изменение жизни в 1990-х было сокрушительным и данным ой как в ощущениях. Ну, за исключением ощущений тех, кто и сейчас не стесняется называть 90-е «святыми».

В Костромской области, 2018 г.В Костромской области, 2018 г.

Регулярно и подолгу бывая в российской глубинке, я видела, как это происходило. Помню самое начало. 1990 год, прошли первые демократические выборы. Деревенская соседка — пенсионерка тетя Катя смотрит телевизор, где распинается о фермерстве пухлощекий представитель новой политической генерации — молодой министр финансов. Мудрая тетя Катя горестно комментирует, сильно окая: «Фермеры... это кто ж на ком пахать-то будет, андел мой, ты на мне али я на тебе? Это кого ж мы навыбирали! Одна романтика!» Рядом с ее домом — развалюха (забора нет как класса), там живут старая бабушка и ее внук, пацан лет пятнадцати. Внук растянул между двумя столбами веревку, повесил на нее картонку: «Частное владение». Гордая картонка полощется по ветру, тоже знаменуя новую эпоху.

Через год. Впервые не засеяны поля. То есть они как бы засеяны овсом, но выросли васильки. Местные начальники: директор фабрики, главный инженер, главный электрик — стали «фермерами», взяв бывшие колхозные поля в пользование. И — результат налицо. Сосед, инвалид войны, всю жизнь проработавший трактористом, смотрит на эти поля молча, из единственного глаза стекает слеза. Потом двухдневная эйфория в августе: «Ну наконец-то порядок наведут! Сил уже терпеть нет!» — и... И всё.

Еще через год. Поля заросли бурьяном в пояс, фабрика в ближайшем поселке, где работали все местные, давно стоит. Подросший «бабушкин внук» выпил с приятелями какой-то дряни, в изобилии наводнившей страну, и его парализовало. Бабушки уже нет в живых, этот несчастный молодой парень лежит без особых перспектив в райцентровской больничке, загибающейся, как и приписанное к ней население. Его дальний родственник, недавно еще справный мужик и староста этой деревни, попробовавший было «урвать» от приватизации и даже обзаведшийся какой-то техникой, начал пить (отчего — пить-то? раньше не пил), и фермерское дело не пошло. Хотя, конечно, не поэтому оно не пошло. Пьянка — следствие. В подпитии он приходит на наше крыльцо, просит у моей мамы на опохмел и говорит еле разборчиво: «Сергеевна, ну когда же коммунисты придут и меня посадят? Уж скорее бы. Меня же сажать надо! За воровство. Я — вор. Когда они придут уже?» Вор — это про какую-то ржавую колхозную сеялку, полученную под фермерство. Другие в это время осваивают горизонты приватизации в Норильске и на иных гигантах советской промышленности и, что характерно, не рефлексируют. А рефлексирующий костромской дядька берет в результате из больницы молодого незадачливого родственника и начинает за ним ходить (постепенно выхаживая). Хотя потом всё равно сгорает — и в переносном смысле, и буквально, вместе с домом.

Отчаяние, охватившее российское постперестроечное село было зримо и ужасно. Молодежь спивалась, вешалась (как повесился в те годы безо всякой причины внук мудрой соседки Кати) и инако пополняла поселковое кладбище. Выросло оно за считанные годы от нуля. А поля заросли уже не бурьяном, а вполне солидным березняком и соснами. Теперь в этих рощах угадать бывшие сельхозугодья просто невозможно. Страна потеряла, по разным оценкам, от 4 до 7 миллионов своих жителей. В глубинке они даже не пересчитаны. Те, кто пережили то обрушение жизни, приспособились к новым условиям, мужчины вахтово уезжают ставить дачи и бани успешному городскому слою и только пересылают деньги семье, а женщины пробавляются «собирательством» — грибы, ягоды, недорого отдаваемые в потребкооперацию. То есть село успешно вымирает.

Это всё хорошо известные вещи. Как и то, что сельская медицина истреблена как факт, а школы и библиотеки в глубинке повсеместно закрываются. Слушать, видя эту картину действительности, «сказки Шахерезады» от правительства и президента о растущем долголетии и заботе о здоровье населения — просто невыносимо. И это невыносимо огромному, подавляющему большинству нашего народа.

На что же ставка отчаянных авторов начатого «пенсионного убийства»? Почему они не боятся? Это, согласитесь, интересный вопрос. Ведь они на что-то рассчитывают, как-то намерены выскочить победителями. Как, если обнищание населения неизбежно, и ему нечего будет терять, кроме своих цепей? Расчет только на новые танки (возможно, и не без того), палящие по людям «а-ля 1993-й»? Думается, нет.

В чем разница между ситуацией девяностых и сконструированной сейчас?

В том, что конструкторы заложили в схему войну всех против всех. Войну не политическую, классовую, а социальную и, что всего хуже, на «ядерном», как иногда говорят, уровне общества. Как спасалась та же глубинка, где враз закрылись все производства, в девяностые? Ведь на огороде только не проживешь. Правильно, за счет пенсий своих стариков. Где-то и их переставали платить, точнее, надолго задерживали. Но потом всё же пенсионеры получали долгожданную. И жила на эти денежные крохи вся их семья. И, между прочим, бабушек и дедушек стали зримо больше, чем прежде, в семье ценить. Это клинический факт.

Что же предлагается теперь? Неработающие люди пенсионного прежде возраста — а никто ведь не сомневается, что они не будут иметь в течение пяти лет ни работы, ни пенсии — окажутся «нахлебниками» в собственных семьях, и без того не шикующих. (Шикующие на этом уровне процесса неважны, их меньшинство.) То есть страшное и вынужденное, спровоцированное властью внутрисемейное недоброжелательство и даже вражда станут новым фактором нашей жизни. Фактором психологической нестабильности, в чем-то очень удобной для людоедов. Ведь им менее всего нужна консолидация общества против них и их аппетита.

Столетиями формировавшийся уклад жизни с опорой на традиционную, воспринимающую себя как целое семью, не разрушенный ни при индустриализации и массовом перемещении населения из деревни в город, ни в постперестроечное время, когда, несмотря на все мировые и местные тренды, нуклеарная семья в России всё равно сохранилась, сейчас — под серьезной, абсолютно реальной угрозой. Не будет не только поддержки со стороны бабушек в пригляде и воспитании внуков (эти бабушки станут бегать в поисках грошового заработка). Не только матери останутся наедине с проблемой, куда пристроить ребенка в отсутствие яслей и садов и как сделать, чтобы ретивые ювенальные службы не забрали его за «безнадзорность». Не только совокупный доход семьи уменьшится на размер бабушкиной пенсии и — легко прогнозируемый результат реформы — неизбежного «пенсионерского демпинга» зарплат. Не только молодежная безработица породит вражду в целом между младшим и старшим поколениями. Та же ржа станет разъедать конкретные семьи. Ну чем не результат для Людоеда?!

Нанеся удар в самое средоточие нашей жизни, пока еще не разрушенной и способной к восстановлению, этот глобальный капиталистический Людоед может быть почти гарантирован от победы социального сопротивления ему. Во всяком случае, гримасы и ужимки, которые мы сейчас наблюдаем, говорят о его большой уверенности.

Может ли что-то сделать сопротивляющееся общество? Ну, во-первых, оно не должно прекращать свое сопротивление, не должно рукой махануть: «Всё уже проиграно, они могучи, а я маленький такой!» Оно, во-вторых, должно наращивать свою консолидацию и становиться действительно гражданским обществом (пока это только зародыш, только потенциальная возможность). И, в-третьих, оно не должно скатиться в оранжевый уличный протест, быстро превращающий всякую пошедшую этим путем страну в максимально удобную для поедания всё тем же Людоедом.

Наше незрелое, несформировавшееся гражданское общество сейчас перед страшным вызовом. Огромную роль в том, как будут поворачиваться события, играет, как всегда, интеллигенция. Ведь именно она имеет голос в общественной дискуссии и обязана формировать ее повестку. Советская интеллигенция в целом оказалась потеряна в перестройку для настоящей народной борьбы в силу своей ангажированности Западом, а далее успешно прикормлена тем самым Людоедом. Иначе не взросла бы та возмутительная народофобия «дельфинов», которая только и могла довести положение дел до сегодняшнего. И не зря практически не слышно критики пенсионной реформы со стороны наиболее рьяно отстаивающих западные ценности и всегда критикующих российскую власть либералов. Да и откуда бы взялся этот протест «пчел против меда»? Народ и его право на жизнь в набор их ценностей не входят.

Брошенный второй раз за последнюю четверть века государством народ должен сам и найти выход, и сохранить государство. Это трудно, но не невозможно.