О себе, о людях, о чухломе 

Хочешь — могу землишку обработать по слову последней техники,
хочешь — каким ни на есть рукомеслом займусь,
все у меня в руках кипит и вертится.
А что до отвлеченных предметов, — там, может быть, рассказ рассказать
или какое-нибудь тоненькое дельце выяснить, - пожалуйста: это для меня очень даже
просто и великолепно.
Я даже, запомнил, людей лечил.
Мельник такой жил-был. Болезнь у него, можете себе представить, — жаба болезнь.
Мельника того я лечил. А как лечил? Я, может быть, на него только и глянул.
Глянул и говорю: да, говорю, болезнь у тебя жаба, но ты не горюй и не пугайся,
— болезнь эта внеопасная, и даже прямо тебе скажу — детская болезнь.
И что же? Стал мой мельник с тех пор круглеть и розоветь, да только
в дальнейшей жизни вышел ему перетык и прискорбный случай…
А на меня многие очень удивлялись. Инструктор Рыло, это еще в городской милиции,
тоже очень даже удивлялся. Бывало, придет ко мне, ну, как к своему задушевному приятелю:
— Ну, что, — скажет, — Назар Ильич товарищ Синебрюхов, не богат ли будешь печеным хлебцем?
Хлебца, например, я ему дам, а он сядет, запомнил, к столу,
пожует-покушает, ручками этак вот раскинет:
— Да, — скажет, — погляжу я на тебя, господин Синебрюхов,
и слов у меня нет. Дрожь прямо берет, какой ты есть человек.
Ты, говорит, наверное, даже державой управлять можешь.
Хе-хе, хороший был человек инструктор Рыло, мягкий.
А то начнет, знаете ли, просить: расскажи ему чтонибудь
такое из жизни. Ну, я и рассказываю.

Только, безусловно, насчет державы я никогда и не задавался:
образование у меня, прямо скажу, не какое, а домашнее.
Ну, а в мужицкой жизни я вполне драгоценный человек.
В мужицкой жизни я очень полезный и развитой.
Крестьянские эти дела-делишки я ух как понимаю.
Мне только и нужно раз взглянуть, как и что.
Да только ход развития моей жизни не такой.
Вот теперь, где бы мне пожить в полное свое удовольствие,
я крохобором хожу по разным гиблым местам, будто преподобная Мария Египетская.
Да только я не очень горюю. Я вот теперь дома побывал и нет — не увлекаюсь
больше мужицкой жизнью.
Что ж там? Бедность, блекота и слабое развитие техники.
Скажем вот про сапоги.
Были у меня сапоги, не отпираюсь, и штаны, очень даже великолепные были штаны.
И можете себе представить, сгинули они — аминь — во веки веков в собственном своем домишке.
А сапоги эти я двенадцать лет носил, прямо скажу, в руках. Чуть какая мокрень или непогода — разуюсь
и хлюпаю по грязи… Берегу.
И вот сгинули…
А мне теперь что? Мне теперь в смысле сапог — труба.
В германскую кампанию выдали мне сапоги штиблетами — блекота.
Смотреть на них грустно. А теперь, скажем, жди. Ну, спасибо, война, может, произойдет — выдадут.
Да только нет, годы мои вышли, и дело мое на этот счет гиблое.
А все, безусловно, бедность и слабое развитие техники.